2025

 Миры летят. Года летят. Пустая

Вселенная глядит в нас мраком глаз.

Моцарт - Квартет d-moll K. 173

Это последний из ранних квартетов (1773).

Он вдруг представился мне, как опера без пения. Первая часть – настоящая оперная сцена: грозный императив, смятение, подавленность, отчаяние, мольба. Не дает покоя какая-то внешняя сила, всё время стучится в дверь. Я даже подумал, что это ранний камерный прообраз увертюры к «Дон Жуану».

Настежь дверь. Из непомерной стужи,

Словно хриплый бой ночных часов –

Бой часов: "Ты звал меня на ужин.

Я пришел. А ты готов?.."

И – как это ни дико это может прозвучать – возникла ассоциация с 13 квартетом Шостаковича.

Потом идет веселый марш второй части. Резкий контраст, совсем другая сцена в ярком освещении.

Менуэт возвращает нас к скорбным и страстным образам первой части. Это прямой предшественник Менуэта из венского Квартета d-moll (К. 421). И снова – резко контрастное идиллическое трио, как и в зрелом квартете.

Мощная разработанная фуга венчает всё сочинение. Великолепная стретта незадолго до конца, где два голоса ведут основной вариант темы, а два – обращение. В конце – полная примиренность с Судьбой.

И всюду страсти роковые,

И от cудеб защиты нет.

И как много зависит от исполнения! Вчера слушал «Хаген-квартет», и он играет это на удивление тускло. Можно вообще не понять, что за сочинение перед нами. А вот у «Итальянского квартета» музыка играет всеми красками. Особенно здорово у них получилась финальная фуга.

И если сравнивать с ранним d-moll’ным квартетом Гайдна из опуса 9, то у Моцарта всё принимает очень резкие очертания. Страсть, скорбь, отчаяние вместо высокой меланхолии Гайдна.

Шостакович - Симфония №6 h-moll, op. 54 (Р. Баршай, орк. WDR)

Первая часть - ночь в ожидании ареста. Но на сей раз ничего не происходит. Над городом занимается холодный, серый рассвет. Призраки ночи исчезают.

Fare thee well at once!
The glow-worm shows the matin to be near,
And 'gins  to pale his uneffectual fire...

Пронесло!
А жизнь продолжается: можно и повеселиться, на футбол сходить (финал, который так шокировал почтенного Гольденвейзера).
Но веселье яркого дня таит в себе и что-то зловещее (скерцо), мертвецы готовы в любой момент схватить живого. И "кости лязгают о кости".
PS. Только сейчас дошло: ведь в конце симфонии цитируется "Песня о встречном"! Но залихватски, даже по-хулигански.

"Зрелище, единственное в мире"

Отсылаю к старой записи в ЖЖ (от 7.08.10), где приведена 1-я строфа Четвертой песни байроновского "Чайльд Гарольда" в оригинале и в переводе В. Левика (прекрасном, с моей точки зрения).
Гуляя по нашей Northern Capital, я почему-то специально сосредоточил свое внимание на переводческой вольности: слов "зрелище, единственное в мире" у Байрона нет (а эти слова удивительно точно характеризуют Венецию), у Байрона написано

I saw from out the wave her structures rise
As from the stroke of the enchanter's wand...


("Я видел, как из волны подымаются ее строения, будто по мановению жезла волшебника"), т.е. "зрелище, единственное в мире" заменяет апелляцию к жезлу волшебника. Если подумать, то это точно: вряд ли настоящий волшебник склонен к серийному производству, и уж если он что-то мановением своего жезла создает, то это поистине уникально, "зрелище, единственное в мире".

Но вот у Пушкина в "Арапе Петра Великого" читаем:

"Через полтора часа они приехали в Петербург. Ибрагим с любопытством смотрел на новорожденную столицу, которая подымалась из болота по манию самодержавия" (гл. II).

Я далек от того, чтобы усматривать здесь сознательную аллюзию, но невольная аллюзия могла иметь место. Ведь Петр у Пушикна иногда преображался в некоего мага, в черновиках послания "К вельможе" он назван "сторуким гигантом":

Помчался ты туда, где наш Гигант сторукой
Наш Петр оставя трон________ брал топор

(ПСС, 3(2), с. 809).

Не говорю уж о "Медном всаднике".
Кстати, в черновиках поэмы имеется прямой намек на "Скупого рыцаря", герой которого воображает себя волшебником:

Лишь захочу, воздвигнутся чертоги,
В великолепные мои сады
Сбегутся нимфы резвою толпою...


Первоначально во Вступлении к "Медному всаднику" было: "Великолепными садами//Ее покрылись острова", что потом превратилось  в "Темно-зелеными садами // Ее покрылись острова". Пушкин тут мог думать над той же проблемой возможного и действительного, что и в "Моцарте и Сальери": то, что Барон только воображал, под манием самодержавной руки Петра становилось реальностью. И в этой связи как раз уместна замена всеобщего ("великолепный") на особенное ("темно-зеленый").

Петербург - тоже "зрелище, единственное в мире". Можно, конечно, заметить, что таких зрелищ в мире немало, но уникальность Петербурга состоит и в том, что это - своего рода изолированная точка внутри страны. В меньшей степени это относится к Венеции внутри Италии. Блок же заметил, что Венеция - не совсем Италия, как Петербург - не совсем Россия. "Я не русская, я - петербургская", - говорит Нехаева Климу Самгину.

"Кто мечь скует?"

Жизнь – без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами – сумрак неминучий,
Иль ясность божьего лица.
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить всё, что видишь ты.
Твой взгляд – да будет тверд и ясен.
Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен.
Познай, где свет, – поймешь, где тьма.
Пускай же всё пройдет неспешно,
Что в мире свято, что в нем грешно,
Сквозь жар души, сквозь хлад ума.
Так Зигфрид правит меч над горном:
То в красный уголь обратит,
То быстро в воду погрузит —
И зашипит, и станет черным
Любимцу вверенный клинок...
Удар – он блещет, Нотунг верный,
И Миме, карлик лицемерный,
В смятеньи падает у ног!
Кто меч скует? – Не знавший страха.
А я беспомощен и слаб,
Как все, как вы, – лишь умный раб,
Из глины созданный и праха, —
И мир – он страшен для меня.
Герой уж не разит свободно, —
Его рука – в руке народной,
Стоит над миром столб огня,
И в каждом сердце, в мысли каждой —
Свой произвол и свой закон...
Над всей Европою дракон,
Разинув пасть, томится жаждой...
Кто нанесет ему удар?..
Не ведаем: над нашим станом,
Как встарь, повита даль туманом,
И пахнет гарью. Там – пожар.
Но песня – песнью всё пребудет,
В толпе всё кто-нибудь поет.
Вот – голову его на блюде
Царю плясунья подает;
Там – он на эшафоте черном
Слагает голову свою;
Здесь – именем клеймят позорным
Его стихи... И я пою, —
Но не за вами суд последний,
Не вам замкнуть мои уста!..
Пусть церковь темная пуста,
Пусть пастырь спит; я до обедни
Пройду росистую межу,
Ключ ржавый поверну в затворе
И в алом от зари притворе
Свою обедню отслужу.
Ты, поразившая Денницу,
Благослови на здешний путь!
Позволь хоть малую страницу
Из книги жизни повернуть.
Дай мне неспешно и нелживо
Поведать пред Лицом Твоим
О том, что мы в себе таим,
О том, что в здешнем мире живо,
О том, как зреет гнев в сердцах,
И с гневом – юность и свобода,
Как в каждом дышит дух народа.
Сыны отражены в отцах:
Коротенький отрывок рода —
Два-три звена, – и уж ясны
Заветы темной старины:
Созрела новая порода, —
Угль превращается в алмаз.
Он, под киркой трудолюбивой,
Восстав из недр неторопливо,
Предстанет – миру напоказ!
Так бей, не знай отдохновенья,
Пусть жила жизни глубока:
Алмаз горит издалека —
Дроби, мой гневный ямб, каменья!