Римский-Корсаков

 Я думаю, что в целом, несмотря на гениальную оркестровку, он уступает и Мусоргскому и Чайковскому. 

Его интонация в пении порой близка к тривиальности, чего никогда не бывает ни у Глинки, ни у Мусоргского, а у Чайковского временами проскакивает.

Я бы называл его в русской классике четвертым после Глинки, Мусорского и Чайковского.

Если бы...

Подумал, что если бы я учился в Московской консерватории, то тоже не любил бы Моцарта (и не оценил бы книгу Чичерина). В лучшем случае проходил бы мимо ложноклассического портрета Моцарта с высоко поднятой головой, повторяя, быть может, про себя знаменитую (печально) фразу Глинки: "Хорош. Но только куда же ему до Бетховена!". В сущности, это был девиз русского и советского музыковедения. За редкими исключениями.

Но я, хавала богам, в консерватории не учился. Да и не приняли бы меня туда за полной бездарностью. Меня и в музыкальную школу не пустили. Сказали, что не подхожу. 

Чайковский - Вторая симфония c-moll, op. 17

Вдруг зазвучала в голове, совершенно неожиданно. Зацепила прямо вдруг сильно. Вчера слушал со Светлановым, сейчас - с Караяном. А Караян-то лучше, чем наш великий ревнитель чистоты русской музыки. Оркестр звучит идеально, форма выстроена с блистательной логикой. Нет, светлановское исполнение вчера мне даже очень понравилось, но как только заиграла валторна берлинских филармоников, наши отступили на второй план.
Как-то довольно давно после прослушивания Второй симфонии я подумал, что идею скерцо использовал Шостакович в скерцо 9-й симфонии. Даже вчера это скерцо вспомнилось отчетливо. Хоть это и странно. Сама же симфония - чистый шедевр, чего раньше я так остро не чувствовал. И несомненна связь с "Камаринской" Глинки. В частности, в приемах резкой "хроматизации" народной темы в ее разработке (имею в виду блестящий финал Второй симфонии). Но ведь и сам Чайковский говорил, что в "Камаринской" заключена вся русская симфоническая музыка, как дуб в жёлуде.

Лицей

И было сердцу ничего не надо,
Когда пила я этот жгучий зной...
"Онегина" воздушная громада,
Как облако, стояла надо мной.
Анна Ахматова

В честь лицейской годовщины (19 октября ст.ст. было в этот день в позапрошлом веке) почитаем А.С.

.........................
XI
В пустыне, где один Евгений
Мог оценить его дары,
Господ соседственных селений
Ему не нравились пиры;
Бежал он их беседы шумной.
Их разговор благоразумный
О сенокосе, о вине,
О псарне, о своей родне,
Конечно, не блистал ни чувством,
Ни поэтическим огнем,
Ни остротою, ни умом,
Ни общежития искусством;
Но разговор их милых жен
Гораздо меньше был умен.

XII

Богат, хорош собою, Ленский
Везде был принят как жених;
Таков обычай деревенский;
Все дочек прочили своих
За полурусского соседа;
Взойдет ли он, тотчас беседа
Заводит слово стороной
О скуке жизни холостой;
Зовут соседа к самовару,
А Дуня разливает чай;
Ей шепчут: "Дуня, примечай!"
Потом приносят и гитару:
И запищит она (бог мой!):
Приди в чертог ко мне златой!.. {12}

XIII

Но Ленский, не имев, конечно,
Охоты узы брака несть,
С Онегиным желал сердечно
Знакомство покороче свесть.
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой.
Сперва взаимной разнотой
Они друг другу были скучны;
Потом понравились; потом
Съезжались каждый день верхом
И скоро стали неразлучны.
Так люди (первый каюсь я)
От делать нечего друзья.

XIV

Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами - себя.
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно;
Нам чувство дико и смешно.
Сноснее многих был Евгений;
Хоть он людей, конечно, знал
И вообще их презирал, -
Но (правил нет без исключений)
Иных он очень отличал
И вчуже чувство уважал.

XV

Он слушал Ленского с улыбкой.
Поэта пылкий разговор,
И ум, еще в сужденьях зыбкой,
И вечно вдохновенный взор, -
Онегину все было ново;
Он охладительное слово
В устах старался удержать
И думал: глупо мне мешать
Его минутному блаженству;
И без меня пора придет;
Пускай покамест он живет
Да верит мира совершенству;
Простим горячке юных лет
И юный жар и юный бред.

XVI

Меж ими все рождало споры
И к размышлению влекло:
Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые,
Судьба и жизнь в свою чреду,
Все подвергалось их суду.
Поэт в жару своих суждений
Читал, забывшись, между тем
Отрывки северных поэм,
И снисходительный Евгений,
Хоть их не много понимал,
Прилежно юноше внимал.
...............

Сонатная форма и немецкий идеализм

Не хотел ведь ничего уже писать о музыке! Ан нет, приходится.
Читаю книгу И. Вишневецкого о Прокофьеве. Написано совсем неплохо, даже, пожалуй, хорошо.
Но вот наткнулся на такой философский пассаж (по поводу Второй сонаты):
"Отношение к сонатной форме, в высшей степени сознательное уже в ранние консерваторские годы, было связано с острым желанием дать правильные русские образцы этой изобретенной западными европейцами формы, кровно связанной с совершенно иной диалектикой мышления, в частности с немецким классическим идеализмом - формой, так долго русским композиторам не дававшейся. Но ведь и немецкий идеализм - как мы знаем - не был Прокофьеву чужд, и Канта и Шопенгауэра он, под влиянием Макса Шмидтгофа, которому соната была посвящена, еще проштудирует основательно" (с. 73).
И у меня тут возникает много вопросов.
1) Что значит "с совершенно иной диалектикой мышления"? Иной  по отношению к чему?
2) Я не специалист, но насколько я знаю из музыковедческой литературы, сонатную форму никто собственно не "изобретал", а она возникла в процессе эволюции музыкальных форм и имеет театральное (оперное) происхождение. Увязывать сонатную форму с немецким классическим идеализмом стали некоторые высокоумные музыкальные семантизаторы. Я думаю, что Бетховен сильно бы удивился (а может быть, и посмеялся), если бы кто-нибудь ему сказал, что форма его сочинений напрямую связана с философскими трактатами Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля.
Но конечно, венский классицизм и немецкая классическая философия - явления "параллельные", но увязываемые в сложнейшем социокультурном контексте.
3) Шопенгауэр есть нечто уже существенно выходящее за рамки немецкого классического идеализма. Этот непримиримый враг Гегеля хоть и преклонялся перед Кантом, подвергал философию последнего острой критике и, так сказать, вывернул ее наизнанку.
Поэтому ставить Канта и Шопенгауэра на одну доску можно только в силу значительной философской наивности (чтобы не сказать сильнее).
4) Как понимать изречение "так долго русским композиторам не дававшейся"?
Как долго? Дальше речь идет об образцах сонатной формы у Глазунова и Скрябина. Позвольте, а Чайковский? Оперные увертюры Глинки?
***
Нет, повторю, книга написана хорошо, но вот такие странные вещи (как и более мелкие ляпы музыковедческого характера) в ней встречаются.

Моцарт - Квартет К. 387, G-dur

Этот квартет не дает мне покоя, третья часть преследовала меня даже ночью.
За эти дни прослушал его в трех исполнениях:
1) The Salomon String Quartet (аутентичные инструменты),
2) The Julliard S.Q.,
3) Хаген-квартет.

Salomon играет великолепно (и качество записи отменное), но все время я чувствовал некоторую академическую уравновешенность, даже холодность.
Джульярдцы, как я уже тут писал, просто изумительно чувствуют нерв моцартовской музыки (то, что Чичерин точно определил как "трепет Моцарта" и что очень многие, даже музыканты, не слышат и не понимают), делают столь выразительные акценты, подчеркивающие смятенный характер музыки, даже в крайних разделах Менуэта. Но фонограмма 1977 г. не может идти ни в какое сравнение с записью Саломона.
"Хаген" тоже прекрасно, безо всякого академизма, исполняет сочинение. Пожалуй, именно они наиболее остро и драматично играют соль минорную середину Менуэта, которая отсылает к  драматическим фрагментам разработки первой части и отзовется потом в страстной декламации Adagio. И качество записи не уступает Саломону.
***
Вообще же, если использовать выражение Глинки, "злоба квартета состоит в разрешении человеческих скорбей и смятений в нечеловеческом умиротворении Adagio ("В небесах торжественно и чудно") и олимпийски-простонародном юморе полифонического финала.

А как остроумно тихое завершение всего квартета! Картина написана, художник ставит подпись. И всё должно начаться сначала, родиться из ничего, из тишины, из пустоты.

In my end is my beginning