В ожидании оперы

Как трудно овладеть впечатлением и выразить его в словах!
Меня мучает сейчас невысказанность, а может быть, невысказываемость, того, еще детского, впечатления от оперы,  от оперного театра, и, прежде всего, от начала какого-нибудь «ночного» акта – вроде второго действия вердиевского «Дона Карлоса». Этот театральный ноктюрн помимо всякой музыки, помимо всякого действия, символизировался мрачным сине-сиреневым светом, почти равномерно освещавшим еще не раскрытый занавес. Тут видим мы нечто совершенно иное по сравнению с мощно льющимся желтым светом, подражавшим солнечному и предварявшим начало широкой массовой картины, когда после первой громкой и решительной фанфары оркестрового вступления звучность вдруг ослабевала, но пульсация мажорных аккордов, их сильный разбег и необоримое crescendo  обещали зрителю торжественное и праздничное зрелище: едва раскрывался занавес (музыка тут и была такова, что словно предназначалась лишь для того, чтобы сопровождать акт раскрытия занавеса: «се разодранная завеса!»), как  публика начинала аплодировать, ибо ее взору представало действительно нечто захватывающее: огромная площадь перед собором, рыцари, герольды, монахи, а в правом углу сцены возвышался королевский трон, еще пустовавший, еще ждавший того единственного, кто достоин занять его.
Как непохожи эти ощущения на те, что владели мной перед началом ночной сцены! Под оркестровую, тихую и неторопливую,  прелюдию, которая будто бы вырастала из мрачного лилового освещения, служила его звуковым эквивалентом, медленно раскрывался занавес, обнажая декорацию: всего один темно-синий куст, знак ночного сада, и два полукружия белой лестницы, что спускалась из глубины сцены на авансцену; и тут почему-то, как всегда в начале таких картин, я ощущал странное дуновение прохладного, едва, впрочем, заметного, ветерка. Возникал словно легкий сквозняк, который чувствовался тем сильнее, чем ближе к сцене вы сидели. Этот легковейный ночной зефир, прилетал, казалось,  из глубины темного пространства, из-за кулис, и был непременным атрибутом спектакля – не в меньшей степени, чем музыка.
Наконец, когда смолкал оркестровый прелюд, в котором несомненно сильное влияние Берлиоза (иногда, в зависимости от постановки, он дополнялся далеким перезвоном колоколов), и музыка застывала на тихом аккорде струнных, появлялся человек с письмом в руках: “A mezzanotte in la giardin de la regina…”