Вот совершенно прелестная опера Паизиелло "Севильский цирюльник" (1782), видимо, одна из лучших комических опер своего времени. Две арии Розины - в конце первого акта "Giusto ciel, che conoscete" и в начале второго "Gia riede primavera" - достойны сравнения с лучшими лирическими ариями Моцарта. А большие ансамбли просто сильно пересекаются, например, с первым финалом "Фигаро" - вплоть до тематических заимствований.
Много моцартовских тем можно обнаружить и еще в одной опере Паизиелло: в "Мнимых философах".
Но целое у Моцарта все же слушается совсем иначе. Впрочем, писать о различиях куда труднее, чем о сходстве. Тут нужно анализировать с нотами в руках. Просто слухового восприятия недостаточно.
Потом нам очень трудно избавиться от давления имени "Моцарт", когда мы слушаем его современников. Миф о моцартовской исключительности так засел в эстетическом сознании, что эту исключительность почти невозможно редуцировать, вынести за скобки. Лишь только после такой редукции можно объективно судить о Моцарте "как недосягаемой вершине".
Из книги Луцкера и Сусидко можно сделать вывод, что музыка Моцарта есть некий компендиум форм и композиторских приемов его времени. Таким образом, это далеко не простое "заимствование", а мощная рефлексия о музыке средствами самой музыки, музыка, так сказать, второго порядка. Особенно сильно это сказывается, как отмечают авторы, в самые последние годы жизни Моцарта. Поэтому сами композиционные приемы приобретают наряду с технологическим эстетико-онтологический статус. Рефлексия о них прорывается рефлексией "о природе вещей".
Моцарт хотел написать трактат о композиции, и он, если угодно, написал его, но не словами, а музыкой же, экспериментируя с формами, подводя их к грани возможного, испытывая их, взрывая изнутри, но в редких случаях просто ломая их и строя новые (как это будет потом делать Бетховен).
И его последняя симфония есть поистине симфония-трактат.

Таким образом, музыка Моцарта есть в высшей степени опосредованное явление. Вот почему она так трудна для понимания. Но этому опосредствованию Моцарт в силу своего незаурядного артистизма, в силу неподражаемого умения жонглировать сложнейшими вещами, придал облик непосредственности. Получилось то, что Гегель называл "снятым опосредствованием", то, что выглядит "как простое тождество", кажется очень простым, а некоторым интеллектуалам даже плоским и скучным. Они не ведают, что "глубокомыслие должно улыбаться", что красота есть иное ума, будучи в то же время ликом, явлением ума. Пройти inversus путь гегелевского "Учения о сущности" от сияющего явления к "тьме" сущности очень непросто, а понимание Моцарта нуждается в прохождении именно такого пути.