Пушкин и Шопенгауэр

Пушкин ("Пиковая дама"):
"Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место"
Шопенгауэр ("О четверояком корне...", пар. 43):
"Без мотива действие для нас так же немыслимо, как движение неодушевленного тела без толчка или тяги".

Вряд ли Пушкин читал Шопенгауэра. Насколько я помню, в письмах он не упоминается. Это "параллельные места". И тут проявляется неодолимая механистичность нашего мышления, которой мы обязаны, скорее всего, картезианско-ньютоновской картине мира.

Но вот нечто более интересное:

                                              Ступайте, полно вам по свету рыскать,

                          Служа страстям и нуждам человека.

                          Усните здесь сном силы и покоя

                          Как боги спят в глубоких небесах...

   Ничего подобного не было во всей тогдашней поэзии. Разве Шопенгауэр (примерно в то же время):

   “Субъект... перестает быть только индивидуальным, становится уже чистым, безвольным субъектом познания, который не следует более, согласно закону основания, за отношениями, а успокаивается и растворяется в безмятежном созерцании предстоящего объекта вне его связи с каким-либо другим”.

Моцарт - Соната D-dur, K. 576 (R. Brautigam)

В финале не выписаны никакие повторения. И действительно, тут такая динамика формы, такой полет, что повторения разделов формы и не нужны.
Конец: так исчезал Эрмий, посланец богов.

Пахельбель и Бах

Органные сочинения:
Пахельбель - 1) Токката и фуга g-moll, 2) Прелюдия и фуга d-moll, 3) Токката g-moll и фуга G-dur
(J. Payne).
Бах - Прелюдии и фуги a-moll (BWV 543), Es-dur (BWV 552), e-moll (BWV 548)
(К. Рихтер).

Пахельбель померк совершенно на фоне грандиозных сочинений Баха.
Бах - это абсолют в музыке, и я не понимаю тех, кто этого не понимает.

Еще две генуэзские фотомимолетности

Бетховен - 16 квартет (F, op. 135)

В первой части (тт. 30-32 и дальше) будто проносится призрак "галантной эпохи" ( он появляется и в заключении Вариаций op. 120). Еще в юности, слушая этот фрагмент, я воспринимал его как странный сон: идешь по улицам Вены и слышишь, как откуда-то доносится музыка, воображаешь музыкантов в париках, "в одеждах давней моды".
А "тройные удары" в начале финала Шостакович фактически перенес в 13 и 15 квартеты.
"I hear the knocking at the south entry".
***
Та фантастическая эволюция, какую мы наблюдаем в живописи у одного художника - Гойи или Тёрнера, - в музыке имеет аналог в эволюции венского классического стиля в целом: от раннего Гайдна до позднего Бетховена.

Венеция: возле Мадонны дель Орто

Это тихий уголок Венеции, где даже в высокий сезон почти нет людей.

Моцарт - два Kyrie: Es (K. 322) и C (K. 323)

Это фрагменты, завершенные М. Штадлером. Первый датируется 1778-79 гг., а второй - 1787-89 гг. и вызывает слабую ассоциацию с финалом "Юпитера". А может быть, еще и с финалом "Линцской" симфонии, который сразу зазвучал у меня в голове.

Эберлин - Реквием №8 C-dur

Очень интересное сочинение, особенно вторая половина, начиная с Domine Jesu, слушая который, можно вспомнить даже Confutatis в моцартовском Реквиеме. А Quam olim Abrahae даже тематически пересекается с тем же разделом у Моцарта и в одном из Реквиемов М. Гайдна.

И, безусловно, выразительнейшая Lacrimosa.
Исполнители: "La Banda" auf historischen instrumenten; Camerata vocale, Guenzburg.
                          Leitung: J. Rettenmair, 11, 12/05/2002.

Талант и гений

Кажется, Шопенгауэр помог мне понять одну мысль Пруста:

     «Произведения действительно прекрасные, при непосредственном их восприятии, должны особенно разочаровывать нас, потому что в наборе наших представлений нет ни одного, которое соответствовало бы нашему новому впечатлению».[1]

Во втором томе "Мира..." написано следующее:

 "Талант может создавать то, что выше творческих способностей других, но не выше их восприимчивости. Поэтому-то он тут же находит себе ценителей. Напротив, творения гения выходят за пределы не только творческих способностей других людей, но и их восприимчивости, поэтому они непосредственно и не узнают его. Талант похож на стрелка, попадающего в цель, недостижимую для других, а гений - на стрелка, попадающего в цель, попросту невидимую для других и о которой они узнают лишь косвенно или поздно и вынуждены принять на веру ее существование".

(Гл. 31 "О гении", стр. 501 в изд. Минск: ООО "Попурри", 1999. Перевод Ю. Айхенвальда.)

     Понятно тогда, почему Моцарт и Рафаэль часто  просто не воспринимаются, ибо они еще и не демонстрируют силы и глубокомыслия, из которых первая покоряет толпу, а второе - т.н. "интеллектуалов".

---

[1] «У Германтов», с. 45.

       Так как красота неотделима от разрушения (красота как становление), то мы, заготовив в себе некоторый набор шаблонов (и даже эталонов) прекрасного, разочаровываемся, когда явлением самой красоты эти шаблоны рушатся.

        Разочарованность происходит либо от неумения видеть Аполлона в Дионисе (гармонию в видимой дисгармонии, Моцарта в Достоевском), либо от неумения видеть Диониса в Аполлоне (дисгармонию в видимой гармонии, Достоевского в Моцарте).

        Потом красота ослепляет и мешает глубокомыслию, что особенно ценят некоторые знатоки. Рождается интеллектуальная ненависть к красоте. (А.Б.)

Шостакович о Прокофьеве

Из "Воспоминаний", изданных С. Волковым (глава 2).

Мы с Прокофьевым так и не стали друзьями, вероятно потому, что он вообще не был склонен к дружеским отношениям. Он был сухим человеком и, казалось, не интересовался ничем, кроме себя и своей музыки. Я терпеть не могу панибратства. Прокофьеву оно тоже не нравилось, но сам он позволял себе смотреть на других свысока.

Сомневаюсь, что сейчас можно сделать окончательный вывод о музыке Прокофьева. Мне представляется, что для этого еще не настало время.

Как ни странно, мои вкусы продолжают меняться, и довольно радикально. То, что мне еще недавно нравилось, теперь нравится меньше, причем значительно меньше, а кое-что совсем перестало нравиться. Так как же я могу говорить о музыке, которую услышал впервые несколько десятилетий назад? Например, я помню сюиту Щербачева для фортепьяно «Изобретения», написанную давно, в начале двадцатых. В то время мне казалось, что она довольно хороша. А недавно я случайно услышал ее по радио. Там нет вообще никакой изобретательности.

И то же самое с Прокофьевым. Многие из его работ, которые мне некогда нравились, теперь представляются скучными.

Казалось, как раз перед смертью в его работе начался какой-то новый этап, казалось, что он отыскал свой путь среди новых дорог. Возможно, эта музыка была бы глубже той, что мы знаем, но это было только начало, а продолжения нам не дано узнать.

У Прокофьева было два любимых слова. Одно из них — «забавно» — он использовал для оценки чего угодно: людей, событий, музыки.

Малер и Мендельсон

Вдруг до меня дошло, что начало 5-й симфонии Малера - жуткая, трагическая пародия на "Свадебный марш" Мендельсона (из "Сна в летнюю ночь").