Завтра исполняется 260 лет со Дня Рождения Вольфганга Амадея Моцарта, моего самого любимого композитора, Первого Номера в музыке для меня.
Завтра у меня будет трудный день и вряд ли я успею что-то тут написать (хотя послушать что-то всё же надеюсь). Поэтому в честь События пишу сегодня. Надеюсь, что Мастер, пребывающий на небесах, не будет на меня в обиде.
Во-первых, приведу некоторые цитаты из книги Чичерина, которая в свое время (в конце 1970 г.) перевернула мое представление о Моцарте. Не сразу, но после определенного опыта собственного исполнения его сочинений.
"В своем двухтомном труде о Рихарде Штраусе Шпехт говорит по поводу "Ариадны", что у Штрауса простота моцартофильского периода внутренне сложнее прежней внешней сложности: "Какая тончайшая одухотворенность и музыкальная расточительность отличают кажущуюся простоту этого стиля, обусловленного "возвратом" к тональности, к замкнутым формам, к членораздельной мелодике". И тут же Шпехт прибавляет: "Моцарт гораздо сложнее Вагнера (и Штрауса)"...
***
У нас пишут о "прозрачности" и "легкости" Моцарта, между тем эта "прозрачность" и "легкость" - внешняя, как у Пушкина, кажущаяся, а в ней заключается (вспомним выражения Мерсмана) "величайшая значительность и полнота... Легкой рукой он прикасается к вещам, и они получают совершенное выражение".
***
"Моцарт самый малодоступный, самый скрытый, самый эзотерический из композиторов. Кто не сидел специально и долго над Моцартом, кто в него упорно не вдумывался, с тем разговаривать о Моцарте - как со слепым о красках. Загадочности всей его личности, скрывавшейся под личиной грубого балагурства и смешных шуток свои неизведанные глубины, соответствует загадочность его музыки: чем больше в нее вникаешь, тем больше видишь, как мало еще понял ее".
(Стр. 70 по 5-му изд.)
Чичерин цитирует Паумгартнера:
"Творения Моцарта охватывают весь круг возвысившейся человечности... Взор свободно охватывает дали... Но вс всем отдаленном и постижимом поднимается сладостное дыхание творящей жизни".
И далее комментарий Чичерина:
"Прекрасно, прекрасно! Это именно Моцарт! Сладостное предвкушение конца... и кубок жизни, космизм и реальная жизнь, "отдаленное и постижимое", соки земли, чувственность, эротизм и безграничные горизонты, и самое близкое и самое далекое, и конкретная человеческая личность в самой острой ясности, и неизведанные глубины неразрешенной загадочности, "загадки глубин" и неисчерпаемый источник энергии к реальной работе, универсальность и органическое единство в прекрасном. Поэтому так мало доступен Моцарт в своей глубине, но кто над ним посидел и поработал, кто испытал его чары, его сладость и загадочность, тому от него не оторваться".
(Стр. 87.)
Не оторваться, точно. По себе знаю.
И еще один старый текст собственного сочинения хочу тут поместить. В нем изложена, т.с., "история вопроса", т.е., история, как я "подсел" (как сейчас принято говорить) на Моцарта.
Мои увлечения
В детстве (1963 - 1968 гг.) моими кумирами были Бетховен, Вагнер, Чайковский и, несколько позже, Брукнер. Это был своего рода культ силы и выражения. В раннем детстве я также очень увлекался Бахом и Генделем, но сейчас вижу, что увлекался я не именно этими мастерами, а ритмом и общим тонусом музыки XVII - начала XVIII веков.
1969 год - год «открытия» Шостаковича. Постепенно он вытеснил всех моих кумиров (Бетховена, может быть, в наименьшей степени) и владел мной безраздельно где-то до 1972 г. Следы этого увлечения остались и сейчас, хотя, честно говоря, только одно сочинение Шостаковича действует на меня теперь так же сильно, как десять лет назад вся его музыка - Второй виолончельный концерт.
К литературе и живописи я не проявлял особого интереса и, между прочим, Шостаковичу я обязан очередным «открытием» - на сей раз я «открыл» Блока. Блок привел меня к Пушкину, правда, не сразу. Об этом речь впереди. Самое мощное впечатление тех лет от литературы - гетевский «Фауст» в переводе Б. Пастернака, особенно, вторая часть.
В начале 1971 года я купил книгу Чичерина «Моцарт». Надо сказать, что сперва я отнесся к ней скептически. Мне было обидно за моего кумира Бетховена, который там иногда несколько третируется. Перелом наступил в 1972 г., больше, чем год спустя, когда я, играя моцартовское Adagio h-moll, вдруг на себе почувствовал всю силу чичеринских аргументов. С этого дня началось мое «безумное» увлечение Моцартом, которое очень скоро смело всех моих кумиров, а книга Чичерина стала «Евангелием от Чичерина».
Говорят, что не может быть Абсолюта. Но кто же будет спорить, что после долгого созерцания картин Леонардо переход к полотнам других мастеров, пусть величайших, пусть Рембрандта, вызывает некое тайное сожаление, и все кажется плоским? Примерно так обстоит дело и с Моцартом.
Случайно оказалось, что Моцарта я открывал одновременно с Достоевским. Это давало мне повод для необоснованных субъективных сопоставлений их друг с другом, тем более, что после Достоевского мне трудно было читать кого-нибудь другого, кроме, быть может, Т. Манна.
Помню, что «Неточку Незванову» я читал под аккомпанемент первого финала «Cosi fan tutte», более точно, постоянно звучавшего во мне фрагмента, когда на словах «Dei, che cimento e questo!» на последнем слове вступают медные - первый раз на доминантсептаккорде, а второй - глубже и загадочнее - на Es-dur’ном трезвучии.
Когда я несколько дней спустя с Анечкой в Театре на Малой Бронной (это был январь 1973 г., студенческие каникулы) смотрел «Брата Алешу», то в диалогах и сценах постоянно слышал моцартовские оперные ансамбли. Читая первые главы «Подростка» об обольщении Версиловым матери Аркадия, слышал в себе и играл потом вступление к увертюре «Дон-Жуана». Загадочность людей и сцен, тайная подземная сила, которая охватывает собеседников у Достоевского - все это казалось мне (и кажется сейчас!) очень родственным, прямо-таки братским, лучшим оперным сценам Моцарта (прежде всего, «Дон-Жуана» и «Cosi fan tutte»).
Романы Достоевского и оперы Моцарта вселили в меня идею красоты и гармонии, но не как понятий человека, оценивающего искусство, а как понятий самого искусства, объектов искусства.
Только после всего этого я, наконец, добрался до Пушкина. Кульминацией моих пушкинских изучений было прослеживание в его вещах «мефистофельской» проблематики (1973 - 74 гг.). Постепенно задача расширялась и превратилась в параллельное чтение его писем, дневников, статей и поэм, прозы, стихов, драм. Таким образом я на себе убедился в правоте слов самого Пушкина, что нет занятия более увлекательного, чем следовать за мыслями великого человека.
Пушкин, как и Моцарт, - центр моего внутреннего мира. Это не значит, что в нем действуют только центростремительные силы - центробежные тоже бывают весьма сильны, - но центр всегда остается центром.
Начиная с 1976 года, у меня возникли два очень сильных и согласных друг с другом, пожалуй, центробежных, увлечения - Чеховым и Шопеном.
Чеховым я увлекся потому, что сначала учился у него (скорее бессознательно впитывая его прозу, чем сознательно ее изучая), как нужно писать по-русски - я тогда очень мучился со своей первой серьезной научной статьей, и «слог» давался мне трудно. Постепенно эта прагматическая основа была преодолена, и Чехов захватил меня сам по себе. Последние четыре года я постоянно читаю и перечитываю его. Музыкальным воплощением чеховского мира стал Шопен, но и он покорил меня затем и сам по себе, независимо от Чехова. Возможно, тут сказалась моя склонность к меланхолии, но слово «меланхолия» неточно и даже вульгарно по отношению к Чехову и Шопену. Скорее здесь какая-то захватывающая тоска - в этих мелодиях виолончельного регистра; или, как ни странно звучит, «романтическая трезвость».
Я полюбил ранее презираемую (мальчишеское, петушино-невежественное презрение!) итальянскую оперу и с удовольствием слушаю «Лючию ди Ламмермур», «Норму», «Пуритан», даже веристов. Я совершенно влюбился в Верди - в четырнадцать я бредил «Аидой», потом, повзрослев, посерьезнев и наслушавшись «this fellow Wagner», я предал Верди анафеме и мог трещать, с видом знатока, об его «оркестре-гитаре», а теперь я готов на каждом углу расклеивать листовки «Viva Verdi!». Нельзя, проиграв его Offertorium (хотя бы!) в Реквиеме, не влюбиться в него как в изумительного, тончайшего музыканта.
Самая существенная разница между моими гуманитарными увлечениями сейчас и «тогда» (в студенческие годы) состоит в том, что тогда они были моим Я, а сейчас мое Я и мое главное увлечение - работа, но без искусства, без его помощи я не могу по-настоящему работать...
Сейчас у меня нет кумиров, но я продолжаю делать «открытия». Последние два моих «великих открытия» - поэзия Ахматовой и музыка Себастьяна Баха.
25 марта 1981 г.
А вот что слушать, право, не знаю. Я околдован двумя вещами Шостаковича в данный момент: 15-й симфонией и 2-и виолончельным концертом, прямо, как у Китса, "as though of hemlock I had drunk". Хоть снова слушай.
Но, пожалуй, четырехручная F-dur'ная соната подойдет под настроение.
Завтра у меня будет трудный день и вряд ли я успею что-то тут написать (хотя послушать что-то всё же надеюсь). Поэтому в честь События пишу сегодня. Надеюсь, что Мастер, пребывающий на небесах, не будет на меня в обиде.
Во-первых, приведу некоторые цитаты из книги Чичерина, которая в свое время (в конце 1970 г.) перевернула мое представление о Моцарте. Не сразу, но после определенного опыта собственного исполнения его сочинений.
"В своем двухтомном труде о Рихарде Штраусе Шпехт говорит по поводу "Ариадны", что у Штрауса простота моцартофильского периода внутренне сложнее прежней внешней сложности: "Какая тончайшая одухотворенность и музыкальная расточительность отличают кажущуюся простоту этого стиля, обусловленного "возвратом" к тональности, к замкнутым формам, к членораздельной мелодике". И тут же Шпехт прибавляет: "Моцарт гораздо сложнее Вагнера (и Штрауса)"...
***
У нас пишут о "прозрачности" и "легкости" Моцарта, между тем эта "прозрачность" и "легкость" - внешняя, как у Пушкина, кажущаяся, а в ней заключается (вспомним выражения Мерсмана) "величайшая значительность и полнота... Легкой рукой он прикасается к вещам, и они получают совершенное выражение".
***
"Моцарт самый малодоступный, самый скрытый, самый эзотерический из композиторов. Кто не сидел специально и долго над Моцартом, кто в него упорно не вдумывался, с тем разговаривать о Моцарте - как со слепым о красках. Загадочности всей его личности, скрывавшейся под личиной грубого балагурства и смешных шуток свои неизведанные глубины, соответствует загадочность его музыки: чем больше в нее вникаешь, тем больше видишь, как мало еще понял ее".
(Стр. 70 по 5-му изд.)
Чичерин цитирует Паумгартнера:
"Творения Моцарта охватывают весь круг возвысившейся человечности... Взор свободно охватывает дали... Но вс всем отдаленном и постижимом поднимается сладостное дыхание творящей жизни".
И далее комментарий Чичерина:
"Прекрасно, прекрасно! Это именно Моцарт! Сладостное предвкушение конца... и кубок жизни, космизм и реальная жизнь, "отдаленное и постижимое", соки земли, чувственность, эротизм и безграничные горизонты, и самое близкое и самое далекое, и конкретная человеческая личность в самой острой ясности, и неизведанные глубины неразрешенной загадочности, "загадки глубин" и неисчерпаемый источник энергии к реальной работе, универсальность и органическое единство в прекрасном. Поэтому так мало доступен Моцарт в своей глубине, но кто над ним посидел и поработал, кто испытал его чары, его сладость и загадочность, тому от него не оторваться".
(Стр. 87.)
Не оторваться, точно. По себе знаю.
И еще один старый текст собственного сочинения хочу тут поместить. В нем изложена, т.с., "история вопроса", т.е., история, как я "подсел" (как сейчас принято говорить) на Моцарта.
Мои увлечения
В детстве (1963 - 1968 гг.) моими кумирами были Бетховен, Вагнер, Чайковский и, несколько позже, Брукнер. Это был своего рода культ силы и выражения. В раннем детстве я также очень увлекался Бахом и Генделем, но сейчас вижу, что увлекался я не именно этими мастерами, а ритмом и общим тонусом музыки XVII - начала XVIII веков.
1969 год - год «открытия» Шостаковича. Постепенно он вытеснил всех моих кумиров (Бетховена, может быть, в наименьшей степени) и владел мной безраздельно где-то до 1972 г. Следы этого увлечения остались и сейчас, хотя, честно говоря, только одно сочинение Шостаковича действует на меня теперь так же сильно, как десять лет назад вся его музыка - Второй виолончельный концерт.
К литературе и живописи я не проявлял особого интереса и, между прочим, Шостаковичу я обязан очередным «открытием» - на сей раз я «открыл» Блока. Блок привел меня к Пушкину, правда, не сразу. Об этом речь впереди. Самое мощное впечатление тех лет от литературы - гетевский «Фауст» в переводе Б. Пастернака, особенно, вторая часть.
В начале 1971 года я купил книгу Чичерина «Моцарт». Надо сказать, что сперва я отнесся к ней скептически. Мне было обидно за моего кумира Бетховена, который там иногда несколько третируется. Перелом наступил в 1972 г., больше, чем год спустя, когда я, играя моцартовское Adagio h-moll, вдруг на себе почувствовал всю силу чичеринских аргументов. С этого дня началось мое «безумное» увлечение Моцартом, которое очень скоро смело всех моих кумиров, а книга Чичерина стала «Евангелием от Чичерина».
Говорят, что не может быть Абсолюта. Но кто же будет спорить, что после долгого созерцания картин Леонардо переход к полотнам других мастеров, пусть величайших, пусть Рембрандта, вызывает некое тайное сожаление, и все кажется плоским? Примерно так обстоит дело и с Моцартом.
Случайно оказалось, что Моцарта я открывал одновременно с Достоевским. Это давало мне повод для необоснованных субъективных сопоставлений их друг с другом, тем более, что после Достоевского мне трудно было читать кого-нибудь другого, кроме, быть может, Т. Манна.
Помню, что «Неточку Незванову» я читал под аккомпанемент первого финала «Cosi fan tutte», более точно, постоянно звучавшего во мне фрагмента, когда на словах «Dei, che cimento e questo!» на последнем слове вступают медные - первый раз на доминантсептаккорде, а второй - глубже и загадочнее - на Es-dur’ном трезвучии.
Когда я несколько дней спустя с Анечкой в Театре на Малой Бронной (это был январь 1973 г., студенческие каникулы) смотрел «Брата Алешу», то в диалогах и сценах постоянно слышал моцартовские оперные ансамбли. Читая первые главы «Подростка» об обольщении Версиловым матери Аркадия, слышал в себе и играл потом вступление к увертюре «Дон-Жуана». Загадочность людей и сцен, тайная подземная сила, которая охватывает собеседников у Достоевского - все это казалось мне (и кажется сейчас!) очень родственным, прямо-таки братским, лучшим оперным сценам Моцарта (прежде всего, «Дон-Жуана» и «Cosi fan tutte»).
Романы Достоевского и оперы Моцарта вселили в меня идею красоты и гармонии, но не как понятий человека, оценивающего искусство, а как понятий самого искусства, объектов искусства.
Только после всего этого я, наконец, добрался до Пушкина. Кульминацией моих пушкинских изучений было прослеживание в его вещах «мефистофельской» проблематики (1973 - 74 гг.). Постепенно задача расширялась и превратилась в параллельное чтение его писем, дневников, статей и поэм, прозы, стихов, драм. Таким образом я на себе убедился в правоте слов самого Пушкина, что нет занятия более увлекательного, чем следовать за мыслями великого человека.
Пушкин, как и Моцарт, - центр моего внутреннего мира. Это не значит, что в нем действуют только центростремительные силы - центробежные тоже бывают весьма сильны, - но центр всегда остается центром.
Начиная с 1976 года, у меня возникли два очень сильных и согласных друг с другом, пожалуй, центробежных, увлечения - Чеховым и Шопеном.
Чеховым я увлекся потому, что сначала учился у него (скорее бессознательно впитывая его прозу, чем сознательно ее изучая), как нужно писать по-русски - я тогда очень мучился со своей первой серьезной научной статьей, и «слог» давался мне трудно. Постепенно эта прагматическая основа была преодолена, и Чехов захватил меня сам по себе. Последние четыре года я постоянно читаю и перечитываю его. Музыкальным воплощением чеховского мира стал Шопен, но и он покорил меня затем и сам по себе, независимо от Чехова. Возможно, тут сказалась моя склонность к меланхолии, но слово «меланхолия» неточно и даже вульгарно по отношению к Чехову и Шопену. Скорее здесь какая-то захватывающая тоска - в этих мелодиях виолончельного регистра; или, как ни странно звучит, «романтическая трезвость».
Я полюбил ранее презираемую (мальчишеское, петушино-невежественное презрение!) итальянскую оперу и с удовольствием слушаю «Лючию ди Ламмермур», «Норму», «Пуритан», даже веристов. Я совершенно влюбился в Верди - в четырнадцать я бредил «Аидой», потом, повзрослев, посерьезнев и наслушавшись «this fellow Wagner», я предал Верди анафеме и мог трещать, с видом знатока, об его «оркестре-гитаре», а теперь я готов на каждом углу расклеивать листовки «Viva Verdi!». Нельзя, проиграв его Offertorium (хотя бы!) в Реквиеме, не влюбиться в него как в изумительного, тончайшего музыканта.
Самая существенная разница между моими гуманитарными увлечениями сейчас и «тогда» (в студенческие годы) состоит в том, что тогда они были моим Я, а сейчас мое Я и мое главное увлечение - работа, но без искусства, без его помощи я не могу по-настоящему работать...
Сейчас у меня нет кумиров, но я продолжаю делать «открытия». Последние два моих «великих открытия» - поэзия Ахматовой и музыка Себастьяна Баха.
25 марта 1981 г.
А вот что слушать, право, не знаю. Я околдован двумя вещами Шостаковича в данный момент: 15-й симфонией и 2-и виолончельным концертом, прямо, как у Китса, "as though of hemlock I had drunk". Хоть снова слушай.
Но, пожалуй, четырехручная F-dur'ная соната подойдет под настроение.
Комментариев нет:
Отправить комментарий